...Я начинаю бродить по проспектам и линиям, переименованным мною и непереименованным. Вот Кошкин переулок – это Леля присвоила ему такое наименование; он все такой же узкий, и такие же невзрачно уютные в нем дома. Вот Четвертая линия. Здесь Леля бросила на булыжную мостовую флакон «Камелии». Теперь улица залита асфальтом, но мне чудится, что сквозь асфальт пробивается слабый слабый цветочно спиртовой запах. А вот Приятная улица. Вот роддом имени Видемана, где родилась Леля. Вот Пивная линия, но уже нет той пивнушки, в которую мы – Костя, Гришка, Володька и я – иногда заглядывали. А Похоронную линию надо бы переименовать: хоть она по прежнему ведет к кладбищу, но на Смоленском давным давно не хоронят, ворота его открыты только для живых.
Я возвращаюсь на Большой и с него сворачиваю на Симпатичную линию. Лелин дом – на месте. Вхожу в парадную. Из под дверей аптеки тянет горьковатым полынным сквозняком. По лестнице подниматься нет смысла: в Лелиной квартире давно живут чужие люди. Но не хочется сразу уходить из этого дома. У меня есть законный повод задержаться – сердце последние два года пошаливает; я захожу в аптеку и спрашиваю таблетки валидола. Потом выхожу на площадку и прислушиваюсь. Но шагов не слышно.
И опять иду бродить по василеостровским линиям и проспектам.
От того, что я не видел, как ее убило, и даже не знаю, где она похоронена, я не могу представить ее себе мертвой, я помню ее только живую. Она живет в моей памяти, и когда меня не станет, ее не станет вместе со мной. Мы умрем в один и тот же миг, будто убитые одной молнией.
И в этот миг для нас кончится война.
Вадим Шефнер, "Сестра печали"
